Киреевский (Иван Васильевич) - один из основателей славянофильства, родился в Москве 22 марта 1806 г. Происходил из семьи столбовых дворян Белевского уезда Тульской губернии, где находилось и родовое имение Киреевских, село Долбино. На шестом году Киреевский лишился отца, умершего от тифозной горячки во время ухода за ранеными русскими и французскими. Киреевский остался на попечении матери, Авдотьи Петровны (см. Елагина ). Через несколько месяцев по смерти отца Киреевского, в Долбино приехал близкий родственник матери Киреевского, поэт Жуковский , и прожил здесь почти два года, до конца 1815 года; воспитание своих внуков-племянников Жуковский хотел сделать ""одним из главных дел своей жизни"". Хотя это намерение ему не удалось осуществить, тем не менее между ним и племянниками установилась на всю жизнь прочная привязанность. Настроение Жуковского должно было повлиять на Киреевского в том же патриотическом духе, как и впечатления 12-го года; вкус к литературным занятиям был также развит в Киреевском Жуковским, советовавшим матери пустить всех детей по писательской дороге. Десяти лет Киреевский прочитал уже лучшие произведения русской и французской литературы, двенадцати лет - хорошо знал по-немецки. Последним влиянием, испытанным в детстве, было для Киреевского влияние отчима, Алексея Андреевича Елагина, за которого его мать вышла в 1817 г. В библиотеке отца Киреевский нашел философские произведения Локка и Гельвеция; но отчим направил его от английского эмпиризма и французского сенсуализма к немецкой метафизике. Вместо прежних литературных бесед деревенские вечера в Долбине стали наполняться философскими спорами и рассуждениями. В 1822 г. Елагины переехали в Москву для дальнейшего воспитания Киреевского. Здесь братья Киреевские брали домашние уроки у лучших профессоров университета - Снегирева , Мерзлякова , Цветаева , слушали публичные лекции шеллингиста Павлова , учились по-английски. В 1824 г. Киреевский поступил на службу в московский архив иностранной коллегии, где собрался в это время целый кружок талантливой молодежи. Влияние новых учителей и товарищей не изменило направления Киреевского, но придало этому направлению больше сознательности. Уже в 1827 г. Киреевский очень определенно ставит свои жизненные цели. ""Мы возвратим"" - пишет он Кошелеву - ""права истинной религии, изящное согласим с нравственностью, возбудим любовь к правде, глупый либерализм заменим уважением законов и чистоту жизни возвысим над чистотой слога"". И средство для этой моралистической пропаганды было уже выбрано Киреевским. ""Мне кажется, что вне службы я могу быть полезнее отечеству, нежели употребляя все время на службу. Я могу быть литератором... На этом поприще мои действия не будут бесполезны: я могу сказать это без самонадеянности... Целую жизнь имея главной целью образовываться, могу-ли я не иметь веса в литературе? Я буду иметь его и дам литературе свое направление"". Влюбившись в свою троюродную сестру, Н.П. Арвеневу, Киревский просил ее руки и получил отказ. Отказ этот так потряс его нравственно и физически, что врачи признали для него необходимым путешествия. В январе 1830 г. Киреевский выехал за границу, не для того, чтобы учиться, как он прежде мечтал, а для того, чтобы рассеяться. ""Ни одного впечатления, в течение первого месяца, я не принял свежим сердцем, и каждый порыв внимания стоил мне усилия"". Через четыре месяца острота чувства прошла, но тяжелый осадок остался чуть ли не навсегда в душе Киреевского. ""Для меня молодость уже качество чужое и завидное"", пишет 24-летний Киреевский; ""на всякое кипение восторга я смотрю с таким же чувством, с каким безногий инвалид глядит на удалые движения своих товарищей"". После восьмимесячного пребывания за границей, где Киреевский встретил своего раньше уехавшего в Германию брата Петра , он поспешил вернуться в Россию, испуганный слухами о холере. Заграничное путешествие не расширило кругозора Киреевского. Подобно своему брату, он слушал профессорские лекции в Берлине и Мюнхене, знакомился с профессорами; за пределы университетской жизни его интересы не выходили, а в этих пределах его интересовали по преимуществу философия, богословие, отчасти история. Он познакомился лично с Гегелем и Шеллингом, но учения их или были для него не новы, или не произвели сильного впечатления; самые сильные впечатления заграничной жизни были у обоих братьев чисто отрицательные. Еще из Германии Киреевский писал: ""нет на всем земном шаре народа плоше, бездушнее, тупее и досаднее немцев! Булгарин перед ними гений!"" Через год по возвращении, Киреевский получил разрешение издавать журнал ""Европеец"". Пушкин приветствовал новое издание; в журнале приняли участие ""все аристократы"", по выражению Погодина . Сам редактор выступил с давно задуманной статьей: ""XIX век"". Часто видят в этой статье выражение западнических мнений, которых будто бы держался Киреевский в начале 1830-х годов. Действительно, Киреевский доказывает в ней необходимость заимствовать просвещение с Запада - но только для того, чтобы Россия могла стать во главе человечества и приобрести всемирно-историческую роль. Просвещение Киреевский несомненно уже понимал в это время как усвоение внешних знаний и техники; он уже собирался из русского народного характера вывести особенности русской ""философии"" или ""любомудрия"", как он потом выражался; он уже строил свое понимание русского характера и русской философии на христианском начале: в его восточной форме. Ему недоставало только берлинских лекций Шеллинга, чтобы дать своим взглядам окончательную формулировку. ""Европеец"" (см.) запрещен был на втором нумере, по подозрению, что Киреевский, под предлогом литературной критики, хочет вести политическую пропаганду. Только энергическое заступничество Жуковского предупредило высылку Киреевского из Москвы. С этих пор наступает двенадцатилетний период бездействия, объясняющийся как тем сильным впечатлением, которое произвело на Киреевского запрещение ""Европейца"", так и привычкой к праздному препровождению времени ""на диване, с трубкой и с кофе"", о которой не раз упоминают приятели Киреевского и он сам уже с 26-х годов. Вероятно, тут играла роль и женитьба Киреевского на давно любимой девушке (1834). ""Жаль, - писал про братьев Киреевских Грановский , - что богатые дары природы и сведения, редкие не только в России, но и везде, гибнут в них без всякой пользы для общества. Они бегут от всякой деятельности"". Погодин высказывал то же с своей обычной бесцеремонностью: ""И. Киреевский обабился и изленился"". Общественное оживление 40-х годов подняло, однако, и настроение Киреевского. С возвращением Герцена в Москву салонные споры приняли более острый характер, перешли в литературу, вызвали более резкую и точную формулировку взглядов и привели, наконец, к открытому разрыву. Киреевский опровергал Гегеля Шеллингом и, в духе последнего, противопоставил философии мысли и логики - философию чувства и веры. Первая для него исчерпывала смысл европейской жизни, вторая должна была сделаться специальным достоянием русских. Вероятно, это возобновление интереса к философии и желание разработать свою давнишнюю идею в более точной форме побудило Киреевского искать кафедры философии в Московском университете. Опальный издатель ""Европейца"" получил, однако, отказ. Немногим удачнее была и попытка вернуться к литературной деятельности, которой Киреевский жаждал тогда ""как рыба еще не зажаренная жаждет воды"". В 1845 г. Погодин передал Киреевскому редактирование ""Москвитянина"": Петр Киреевский и многие сотрудники ""Европейца"" стали принимать участие в журнале. Но с Погодиным трудно было вести дело; притом цензурные затруднения и болезнь отбили у Киреевского охоту вести ""Москвитянин""; выпустив три книжки, он бросил работу и опять на семь лет замолчал. Свои религиозно-философские идеи ему удалось высказать только в 1852 году, в изданном славянофильским кружком ""Московском Сборнике"". Но и эта попытка повременного издания встретила затруднения со стороны цензуры. Статья Киреевского была отмечена как особенно вредная, и 2-й том ""Московского Сборника"" не был выпущен в свет, ""не столько за то, что в нем было сказано, сколько за то, что умолчано"". После запрещения ""Сборника"" Киреевский опять уехал в деревню. ""Не теряю намерения, - пишет он из деревни Кошелову, - написать, когда можно будет писать, курс философии. Теперь, кажется, настоящая пора для России сказать свое слово о философии, показать им, еретикам, что истина науки только в истине православия. Впрочем, и то правда, что эти заботы о судьбе человеческого разума можно предоставить хозяину, который знает, когда и кого послать на свое дело"". Эти строки хорошо выражают настроение последних годов Киреевского ""Существеннее всяких книг и всякого мышления"" - писал он тому же Кошелеву - ""найти святого православного старца, который бы мог быть твоим руководителем, которому ты бы мог сообщать каждую мысль свою и услышать о ней не его мнение, более или менее умное, но суждение святых отцов"". Уже вскоре после свадьбы Киреевский познакомился со схимником Новоспасского монастыря отцом Филаретом. Из Долбина он часто ездил в соседнюю Оптину пустынь, помогал обители в издании святых отцов и очень сблизился со своим духовником, отцом Макарием. С таким настроением Киреевский встретил первые годы царствования Александра II . Славянофильский кружок задумал издавать журнал ""Русская Беседа"", и Киреевский послал в ""Беседу"" статью ""О необходимости и возможности новых начал для философии"". Это было вступление к изложению собственной системы Киреевского; но продолжение осталось ненаписанным, так как 11 июня 1856 г. Киреевский умер в Петербурге, куда приехал для свидания с сыном. Вместе со статьей в ""Московском Сборнике"", эта статья ""Русской Беседы"" осталась главным памятником религиозно-философского мировоззрения Киреевского (изложение взглядов Киреевского см. в статье Славянофильство). Сравнительно с обширными планами юных годов такой результат был очень скромен. Помимо неблагоприятных условий литературной деятельности, это отсутствие литературной экспансивности нельзя не поставить в связь с тем малым сочувствием, которое вызывали мнения Киреевского за пределами его ближайшего дружеского кружка. ""Оба брата Киреевских"", пишет Герцен, ""стоят печальными тенями... Непризнанные живыми, не делившие их интересов, они не скидывали савана. Преждевременно состарившееся лицо Ивана Киреевского носило резкие следы страданий и борьбы... Жизнь его не удалась... Положение его в Москве было тяжелое. Совершенной близости, сочувствия у него не было ни с его друзьями, ни с нами... Возле него стоял его брат и друг Петр. Грустно, как будто слеза еще не обсохла, будто вчера посетило несчастье, появлялись оба брата на беседы и сходки. Я смотрел на Киреевского как на вдову или мать, лишившуюся сына. Жизнь обманула его; впереди все было пусто - и одно утешение: погоди немного, отдохнешь и ты"".