Айхенвальд, Юлий Исаевич, талантливый критик. Родился в 1872 году; сын популярного в Одессе раввина. В 1892 году окончил курс в Новороссийском университете по историко-филологическому факультету, получив золотую медаль за сочинение ""Эмпиризм Локка и рационализм Лейбница"". Поселившись в Москве, был секретарем Философского общества и редакции ""Вопросов философии и психологии"". Читает лекции по истории русской литературы на московских женских педагогических курсах, в университете имени Шанявского и на высших женских курсах (Герье). Часто, с большим успехом, читает публичные лекции в Москве и провинции. С 1895 года поместил ряд статей и рецензий в ""Вестнике Воспитания"", ""Вопросах философии и психологии"", Словаре Граната, ""Курьере"", ""Научном Слове"", петербургском ""Слове"" (критические фельетоны), в ""Истории русской литературы XIX века"" Овсянико-Куликовского, в собрании сочинений Пушкина под редакцией Венгерова и других. Особенно деятельное участие принимал в ""Русских Ведомостях"", где в 1895 - 1902 годах вел философскую библиографию, и в ""Русской Мысли"", где с 1902 года давал обзор драматического театра, а в 1907 - 1908 годах был членом редакции. Литературные характеристики А. вышли отдельным изданием под заглавием ""Силуэты русских писателей"", I выпуск в 1906 году (М., 2-е дополненное издание, М., 1908), II - в 1908 году (2-е исправленное издание, М., 1909), III - в 1910 году. Статьи педагогические и философские собраны под заглавием ""Отдельные Страницы"" (М., 1910). Отдельно вышли также книжка ""Пушкин"" (М., 1908) и брошюра ""Валерий Брюсов"" (М., 1910). Первые два выпуска ""Силуэтов"" удостоены Академией Наук в 1909 году почетного отзыва. А. переведена сказка Апулея ""Амур и Психея"" (""Пантеон Литературы"", 1895); под его редакцией вышли книги Эллен Кей, ""Век ребенка"" (М., 1905), Ланге, ""Женский вопрос"", Маймона, ""Введение в современную эстетику"" (1909). С 1899 года в переводе и под редакцией А. выходит полное собрание сочинений Шопенгауэра. ""Силуэты русских писателей"" отводят А. заметное, весьма своеобразное место в современной критике. Общепризнанными можно считать его достоинства как замечательного стилиста. У него несомненно блестящий, образный слог; его статьи нечто вроде критических стихотворений в прозе. Отсюда известная их вычурность. Приподнятость А., однако, органически и свободно вытекает из его восторженного отношения к литературе. Те писатели, которых он любит, представляются ему пророками; каждое слово их полно священного значения, о них надо говорить молитвенно. Статьи А. являются попытками создания у нас чисто импрессионистской критики, задачи которой не столько истолковать автора, сколько передать впечатление, произведенное им на критика. Свои статьи о Пушкине А. так и называет ""Отклики Пушкину"". С этим крайним субъективизмом, в конце концов, можно было бы помириться как с особого рода творчеством. Но А. претендует и на объективное значение; ему кажется, что он рисует хотя и силуэтные, но все-таки портреты. Между тем, его силуэты нередко теряют всякое сходство с оригиналом, и это, главным образом, потому, что А. - историк литературы, намеренно игнорирующий историю. А. исходит из того, что искусство есть нечто абсолютно самодовлеющее и потому сознательно отказывается от анализирования писателя в связи с условиями места и времени. Опираясь на авторитет немецкого эстетика Меймана, А. желает убедить русского читателя, воспитанного на отзывчивости к этико-социальным запросам в искусстве и критике, что ""великие мастера и их великие ценители не только не служат продуктами своей эпохи, не только не подчиняются ей, а, наоборот, часто выступают в резкой противоположности к ней и к современному обществу""; ""художник, который делается рабом социальных запросов, унижает этим и свое искусство, и самое общество"". Вследствие такого отношения к общественности, А. столь же тенденциозен, как и самые крайние из защитников утилитарного искусства. Для А. сатирик, бытовик, общественник, будь это сам Тургенев, заранее осужден. ""Настоящее"" художественное творчество интересуется только созерцанием природы, проблемами страстей и... отношением к Богу. На религиозные вопросы враждебное отношение А. к идейности не распространяется. - Лучше всего удался А. Пушкин, потому что он для него ""божественный"". Красиво передано А. ""сладкое"" очарование ""Бахчисарайского фонтана"", интересны замечания о ""Скупом рыцаре"", ""Моцарте и Сальери"". Слабее характеристики ""Бориса Годунова"" и ""Евгения Онегина"", именно потому, что здесь главную роль играют быт и реальная действительность. - Отдельные тома ""Силуэтов"" не однородны по общему тону. Благодаря первым ""Силуэтам"", за А. установилась репутация критика, ""обсахаривающего"" тех писателей, к которым относится хорошо. Это совершенно верно. Но уже во II т. ""Силуэтов"" А. с тою же неумеренностью, с которою он в I т. расточал похвалы, становится крайне нетерпимым по отношению к творчеству идейно-общественному, а в III т. резко отрицательные характеристики даже преобладают. В I т. очень содержательны этюды о Баратынском , Тютчеве , Гоголе , Лермонтове , Гаршине , Чехове . С особенною теплотою говорит А. о Чехове, в котором усматривает не столько пессимизм, сколько задушевную жалость ко всему несовершенному. В своем стремлении во всем отыскать элементы гармонии, критик усмотрел и в Лермонтове, в последние годы его жизни, ""просветленное примирение с миром"". Лермонтов познал смирение; он не гордый и не злой, он был только несчастен. ""Тихая муза"" Гаршина привлекает А. тем, что она дает так много ""примирительных моментов"" в изображении вековечной борьбы между добром и злом. ""Неутомимая гуманность"" Короленко умиляет критика, но он не отдает ему всей полноты своих симпатий, потому что в произведениях Короленко слишком много человека, и ""не чуется космоса""; нехорошо, что он слишком ясен, что ""ему чужд всякий мистицизм"". Во II томе ""Силуэтов"" А. интересны характеристики Майкова , Щербины , Фета , Полонского ; полна истинного восторга, хотя в общем ничего нового не дает, характеристика Толстого ; замечательна колоритная статья о Достоевском . Безгранично высоко ставит А. Достоевского - на самую вершину мировой литературы; но, с восторгом созерцая нечеловеческую силу его духовной личности, он, вместе с тем, полон ужаса пред теми безднами греха и неверия, которые вскрыты его творчеством. Достоевский для него ""писатель-дьявол"", все его творчество - ""собственная психология в лицах; все это - больное откровение его беспримерной души... Вопреки общепринятому взгляду можно думать, что Достоевский - великий атеист, не христианин, а именно антихрист"". Тягостное впечатление производят статьи об Островском и Тургеневе . Тут стремление выбросить из истории литературы исторический элемент жестоко отомстило критику. Что сказать о характеристике Тургенева, в которой буквально ни одним словом не упомянуто об общественном значении ""Записок охотника"", ""Рудина"", ""Накануне"" и др.? Получился Тургенев без Тургенева. А. не стесняется говорить, что ""Тургенев не глубок"", что ""во многих отношениях его творчество - общее место"", что он серьезные явления жизни изображает ""поверхностно и в тонах слишком легких"", что образованность у него ""неприятная"". Совершенно освобождая себя даже от таких, например, общеизвестных фактов, как смелый разрыв Тургенева с новым поколением, критик решается утверждать, что Тургенев всегда помнил ""про молодежь, не хотел уронить себя в ее глазах"". И, единым взмахом пера уничтожив все, что отвело Тургеневу великое место в истории русской литературы, А. вслед за тем называет то, что в Тургеневе ему нравится: ""Два приятеля"", ""Часы"", ""Рассказ отца Алексея"". В характеристике Островского критик не хочет отделить бытописателя от тупости изображаемого им быта. Третий том ""Силуэтов"", посвященный писателям наших дней, идет еще дальше по пути произвольных толкований и немотивированных симпатий. Можно объяснить себе, почему А., с его культом полной отрешенности от злобы дня, нравится Бунин и совершенно не нравится Горький . Труднее понять, почему он сводит к нулю отрешенного от условий места и времени Леонида Андреева , и совершенно нельзя понять неслыханную резкость, с которою он обрушился на Брюсова . В чрезвычайной тщательности, с которою Брюсов отделывает свои стихи, критик-импрессионист, забыв ""муки слова"" даже в пушкинском тексте, усматривает доказательство того, что он от ""Господа никакого таланта не получил"". Не останавливаясь на других, чрезвычайно частых в А. капризах импрессионизма, нельзя не сказать, что, в конце концов, они вредят изящному дарованию А.С. Венгеров.