Тетерников (Федор Кузьмич) - даровитый поэт и беллетрист, известный под псевдонимом Федор Сологуб. Родился в 1863 году; окончил курс в спб. учительском институте. Внимание обратил на себя рассказом ""Тени"", в ""Северном Вестнике"", 1894; позже был сотрудником ""декадентских"" и ""модернистских"" журналов - ""Нового Пути"", ""Вопросов Жизни"", ""Золотого Руна"", ""Весов"", сборников ""Скорпиона"" и ""Грифа"". Освободительное движение делает его сотрудником ""Нашей Жизни"" и наиболее радикальных сатирических журналов 1905 - 1906 годов. Но из политических писаний С. литературную ценность имеют только его коротенькие чрезвычайно колоритные ""Политические сказочки"". Отдельным изданием напечатано: ""Стихи. Книга первая"" (СПб., 1896); ""Тени. Рассказы и стихи"" (книга вторая, СПб., 1896); ""Тяжелые сны. Роман"" (2 изд., СПб., 1896 и 1900); ""Собрание стихов. Книга III и IV"" (М., 1904); ""Жало смерти. Рассказы"" (М., 1904); ""Книга сказок"" (М., 1900); ""Родине. Пятая книга стихов"" (СПб., 1906); ""Политические сказочки"" (СПб., 1906); ""Истлевающие личины. Рассказы"" (М., 1907); ""Мелкий бес. Роман"" (СПб., 1907); ""Змий. Шестая книга стихов"" (СПб., 1907); ""Литургия мне. Мистерия"" (М., 1907; конфискована по обвинению в кощунстве). В рядах русского ""декадентства"" С. занимает совсем особое место. Общими чертами этого течения являются ломание, напускные чувства, ходульность, напряженность; С., напротив того, писатель безусловно-искренний, в том смысле, что все им создаваемое естественно и органически связано с его психопатологическим писательским темпераментом. Безгранично уныл внутренний мир С.; вечный сумрак царит в его душе. Чужд он каких бы то ни было радостей и тяжелым гнетом давит читателя гипноз замечательного таланта С. ""Жало Смерти"", говоря заглавием одного из его сборников, неудержимо влечет и манит С. к себе. Смерть и подобие ее - безумие - основной мотив его стихотворений и исключительный мотив его прозы. У Сологуба нет ни одного рассказа, где бы дело не кончалось смертью, убийством, самоубийством, чаще всего - самоубийством на заре жизни. И умирают самоубийцы С. вовсе не потому, что они разочаровались в жизни, потерпели какое-нибудь крушение надежд и т. п.; их прямо манит к себе смерть. Школьник выбрасывается из окна потому, что на него произвела неотразимое впечатление летящая фигура девочки, выпавшей из четвертого этажа; богатая, красивая девушка закалывает себя перед зеркалом, созерцая свое прекрасное тело. Наряду с заражающей жаждою смерти, через все творчество С. сплошной полосой проходит манящая и гипнотизирующая струя безумия, особенно ярко выраженная в самом стройном из рассказов С. - ""Тени"". И к числу сильнейших сторон таланта С. принадлежит его уменье делать незаметным переход от нормального состояния к безумию формальному и несомненному. Наконец третьим основным элементом творчества С. является дикая, почти патологическая, небывалая еще в русской литературе похоть, временами граничащая с садизмом (в особенности это относится к ""Тяжелым Снам""). В ""Мелком бесе"" фигурируют такие ""полудевы"", пред которыми французские demi-vierges совершенно бледнеют. Искание смерти, безумие и похоть сплетаются в творчестве С. в кошмар, с чисто литературной стороны, однако, проведенный с крупным мастерством. Поклонники С. из лагеря ""Скорпиона"" и декадентства определяют С. как человека, поклоняющегося дьяволу, вместо Бога. Для такого определения всего легче подыскать ряд доказательств в стихах С. Они дают богатый запас данных для суждения об авторе, потому что это почти сплошная лирика, почти сплошное мелькание местоимения я, я, я. Этот ""индивидуализм"" sui generis чрезвычайно однообразен и утомителен. Кто знает одну из шести ""книг"" стихов С., знает их все. Все его стихотворения написаны с одной и той же сжатостью, тем же прекрасным, подчас областным, языком, с тем же выворачиваем всего своего настроения, без малейшего желания принарядиться. В одном из таких признаний С. символически рассказывает историю своей души в таком виде: ""Когда я в бурном море плавал и мой корабль пошел ко дну, я так воззвал: - отец мой, Дьявол, спаси, помилуй, - я тону. Не дай погибнуть раньше срока душе озлобленной моей, - я власти темного порока отдам остаток черных дней. И Дьявол взял меня и бросил в полуистлевшую ладью. Я там нашел и пару весел, и серый парус, и скамью. И вынес я опять на сушу, в больное злое житие, мою отверженную душу и тело грешное мое. И верен я, отец мой, Дьявол, обету, данному в злой час, когда я в бурном море плавал, и Ты меня из бездны спас. Тебя, отец мой, я прославлю в укор неправедному дню, хулу над миром я восставлю и соблазняя соблазню"". Поэт весь отдался ""мечте порочной"". Она ""к греху таинственно звала и скучной стала мне житейская пустыня и жажда дел великих умерла"". Царица радостного зла ""сошла в душе моей ожесточенной нелюдимкой и научила презирать людские скучные забавы, и чары тайные вкушать, благоуханные отравы"". Круг вожделений определился весьма точно: ""И лишь позор нагого преступленья заманчив как всегда, и сладко нам немое исступленье безумства и стыда"". Поэт отдает себе вполне ясный отчет о необычности своих вкусов: ""Я иду путем опасным, над немой и темной бездной""; ""к странным и тайным утехам приблизили сердце мое наслажденье и грех"". Он, наконец, прямо говорит: ""Душевных ран я не таю, благословив мое паденье"". И тем не менее, определение поэзии С. как служения ""дьяволу"" неверно, потому что с понятием о ""дьяволе"" связано представление о чем-то торжествующем и наслаждающемся. А этого-то и следа нет у С. Целый ряд грустных признаний дают картину безотрадной внутренней жизни поэта. ""Моя душа подавлена великою тоской""; ""грустно грежу, скорбь лелею, паутину жизни рву и дознаться не умею для чего и чем живу"". В душе у него всегда ""больные томления перед бедою""; его беспощадно гнетет ""слепой судьбы неумолимость"". Еще сравнительно лучший исход этой тоски - тупое безразличие: ""Мы спокойны, не желающие, лучших дней не ожидающие, жизнь и смерть равно встречающие с отуманенным лицом"". Гораздо чаще лирика С., подобно прозе его, прямой гимн смерти: ""Предтечи смерти - увяданья с отрадой вижу я черты"". К ""ангелу мечты полуночной"" он обращается с мольбою: ""Знаю, я жизни и счастья не стою, о если б смертью повеял мне ты"". Страх смерти надо в себе истребить: ""Кто близкой смерти не боится, тот счастья высшего достиг"", а посему ""отдадимся могиле без спора, как малютка своей колыбели, мы и истлеем в ней скоро и без цели"". Если уже держаться демонологии, то общее настроение и поэзии и прозы С. можно определить странным, по-видимому, областным, словом ""недотыкомка"", введенным в литературу С. ""Недотыкомка серая"" сродни Лиху, она ""все вокруг вьется да вертится"", она очертила вокруг поэта ""погибельный круг"", она его ""истомила коварной улыбкой, истомила присядкою зыбкою"". Образ ""недотыкомки"" получает особое развитие в полубредовом романе С. ""Мелкий бес"", герою которого - страдающему манией преследования Передонову - ""недотыкомка"" представляется ""грязным, вонючим, противным и странным"" существом; ""дымная, многовидная"", она мелко лжет, ""визгливо хохочет"" и, лишенная всего того блеска, с которым всегда связано понятие о демоническом, окутывает жизнь грязной, серой пеленой. С. себя сравнивает в одном из своих стихотворений с жалким подзаборным растением: ""На серой куче сора, у пыльного забора, по улице глухой, цветет в исходе мая, красою не прельщая, унылый зверобой. В скитаниях ненужных, в страданиях недужных, на скудной почве зол, вне светлых впечатлений безрадостный мой гений томительно расцвел"". От серости кучи сора его и тянет и к ""царице радостного зла"", и к ""великой тишине"" смерти. Эта тоска совершенно переиначивает общее впечатление от кошмарного творчества С. Пусть он и стал ""по ту сторону добра"", пусть даже творчеству его органически присуще прямое и неприкрытое мучительство (особенно яркое в учителе из ""Червяка"" и Передонове из ""Мелкого беса""). Но глубокое страдание, которым отмечено все, что писал С., возбуждает и глубокое чувство сострадания к его безнадежно-гибнущему настроению. Декадентство часто хвастает и кичится своей порочностью. Этого дешевого кокетничанья и следа нет в истинно-скорбном, трагическом творчестве С.С. Венгеров.